|
Article:
|
В случае возникновения разночтений в тексте или расхождений в форматировании между pdf-версией статьи и её html-версией приоритет отдаётся pdf-версии.
In case of any discrepancies in a text or the differences in its layout between the pdf-version of an article and its html-version the priority is given to the pdf-version.
Введение
Великий поэт Индопакистанского субконтинента Мирза Асадулла-хан Галиб (1792–1869) свое основное произведение на языке урду «Диван Галиба» издал впервые в 1841 г. в Дели. К созданию этого опуса он шел с самых ранних лет жизни. Свои стихи, относящиеся к 1816–1821 гг., он последовательно редактировал, отбрасывал или сокращал. Все это время, до 1841 г., он писал и публиковал стихи на персидском языке. Поэт давал невысокую оценку своим опытам на урду и советовал читать его персидские стихи:
Пусть мала тетрадь моих стихов урду, Это больные листья из пальмовой рощи моей поэзии. Взгляни на мои персидские стихи – и увидишь многоцветный мир, Оставь диван стихов урду – в нем я сам не свой [1, с. 53].
Так он писал в известном фрагменте (кытʻа) на персидском языке.
Однако славу великого поэта на его родине составил именно Диван урду. Диван открывается газелью, которую можно обнаружить в рукописях 1816 г. Поэт взял из нее только первые пять стихов из девяти. Первый стих – матлаʻ газели, ее зачин привлекает постоянное внимание галибоведов. В данной статье будут обсуждаться замысел, поэтическая тема и стилистические особенности этого первого стиха в контексте имеющихся в нашем распоряжении поэтических вариаций самого Галиба и его предшественников в персидской и урду литературах.
Персидский контекст предоставлен одним из самых известных исследователей Галиба, составителем собрания его стихов на урду Имтийазом ʻАли Арши [2]. Стихи раннего Галиба мы цитируем по другому изданию – «Полный диван урду» Калидаса Гупты Разы [3]. Наше внимание, как и многих комментаторов Галиба, в первую очередь сосредоточено на мотиве «бумажное одеяние жалобщика». Обращаясь к этому мотиву в поэзии Галиба и его персоязычных предшественников, мы пытались проследить разнообразные модели его употребления и девиации всего лишь с одной целью – как можно лучше понять замысел первого бейта газели.
Обратимся к первому стиху первой газели «Дивана Галиба».
naqsh faryādī hei kis kī shoḳhī-e taḥrīr kā
kāġhażī hei peirahan har peikar-e taṣvīr kā [2, с. 132].
На озорство чьего письма предстает жалобщиком рисунок?
Бумажное одеяние у каждого изображения на картине1.
Сами носители языка считают этот стих (шеʻр) усложненным и трудным для непосредственного понимания. Галиба постоянно обвиняли в чрезмерной усложненности, а порой и в недоступности смысла.
Существует комментарий самого Галиба, содержащийся в его письме к другу и ученику моулави Шакиру, которым поэт как бы отвечает на эти обвинения:
«Сначала послушай о смысле бессмысленных бейтов... В Иране существует обычай, согласно которому ищущий справедливости предстает перед правителем, надевая бумажную одежду, – это равносильно тому, как если бы зажечь факел днем или принести пропитанную кровью ткань на бамбуковом шесте. Так вот, поэт размышляет: на дерзость чьего письма жалуется творение в виде картины? У картины – бумажное одеяние. То есть существование, пусть оно, подобно “бытию” рисунков, – абсолютная условность (e‘tebār–e maḥẓ), все равно оно является причиной боли, печали и страданий» [3, с. 837].
Вернемся к содержанию шеʻра. Каждое создание подобно рисунку на бумаге, который вышел из-под пера беспечного озорного Художника. Но получилось так, что создания этого Художника с самого своего появления на бумаге бытия уже обречены стать неразлучными со своим бумажным одеянием. По старинному иранскому обычаю, бумажное одеяние – традиционная одежда жалобщика. Создания Художника таким образом появляются в мире сем, заранее готовые сетовать на свои земные страдания. Считается, что это, в первую очередь, страдания от разлуки с Создателем, хотя напрашивается объяснение, что причина страданий – странное поведение Творца, его неуместное озорство.
Рассматриваемый стих породил множество споров и комментариев, в которых принимали участие не только стиховеды, но и стихотворцы, включая современных, и в их числе – сам Фаиз Ахмад Фаиз, знаменитый поэт и продолжатель традиций Галиба в поэзии урду XX в. Толкованию зачина (матла‘) посвящено множество больших и малых работ – от одного параграфа до целых статей, но практически каждая начинается с обсуждения фигуры «жалобщика» и его «бумажного одеяния».
Мотив бумаги как одежды жалобщика достаточно широко распространен в персидской литературе, он наличествует также и в литературе урду. Говоря о персидских предшественниках этого мотива, ʻАрши приводит четыре бейта (здесь мы используем персидскую терминологию для слова шеʻр) из классической персидской поэзии с темой одеяния жалобщика [2, с. 328] (заметим, что только у одного Хакани (1126–1199) это сочетание слов встречается около восьми раз). Поскольку ʻАрши счел нужным привести именно эти строки, попробуем расширить за их счет свое понимание всей темы жалобы.
Хакани
Если рука судьбы похитила из рук твоих калам,
Да будет из руки судьбы, отец, – бумажная рубаха!
Этот бейт взят из марсии № 9 «Оплакивание сына Рашид ад-Дина», длинной элегии на смерть сына поэта.
Смысл бейта: отец, если судьба выбила из твоих рук перо, т. е. лишила тебя возможности писать стихи из-за утраты сына, пусть, по крайней мере, останется бумага, из которой можно сделать одежду жалобщика – бумажную рубаху. В этой жалобе поэта на невозможность выразить свое страдание с помощью пера, излить горе в стихах о своей утрате, на помощь может прийти то, что осталось в его руках, – бумага.
Отметим, что тема калама, выпавшего из рук, выбитого из рук злой судьбой, многократно варьируется в поэзии урду.
Камал Исмаʻил Исфахани:
Надел бумажное одеяние и пришел во дворец,
«О, мои стихи, когда воздадут мне должное за вас?!»
«Мои стихи» – zādeh-е xāṭir-е man, букв. «дитя моей души», на значение этого оборота – «стихи» – указывает [5, сл. ст. zādeh-e xāṭir]. Обращение, судя по слову «дворец», адресовано правителю, но может также указывать на покровителя, который не желает достойно оценить стихи поэта и должным образом вознаградить его. Здесь мы фактически видим прямую иллюстрацию к обычаю приносить жалобы повелителю, описанному Галибом в письме к Шакиру, а также традиционную поэтическую фигуру «красота просьбы» (ḥusn-e ṭalab), как правило, тематически связанную с вознаграждением поэта.
Сайф ад-Дин Исфиранги:
Бумажное одеяние, подобное рассвету, я надеваю каждую ночь,
Куда зайдет из-за этой жалобы на притеснение мое дело?
В первом полустишии рассвет по цвету сравнивается с бумагой, ночь в поэзии – время страданий и жалоб, ночные жалобы связаны здесь с безнадежностью ситуации, неизвестно, как обернется жалоба на притеснение (tazallum ̤ ). Поскольку контекст этого бейта неизвестен, это могут быть жалобы на любовные страдания, но также и на несправедливость правителя или на соперников поэта. Обратим внимание на время действия – ночь, время самых тяжелых мыслей и переживаний и в персидской поэзии, и в поэзии урду, неверие в то, что может наступить рассвет. Вместо него «утешением» в ночи станет светлая, бумажная, одежда жалобщика. Мы увидим, что Галиб не прошел мимо возможностей этого образа.
Баба Фигани Ширази:
От красавиц требую справедливости, Фигани, где милость?
Ведь колдовство делает даже из амулета бумажную рубаху.
Амулет (ṭūmār), как правило, представлял собой изречение из Корана, записанное на клочке бумаги и вложенное в своего рода медальон в виде цилиндра или плоской коробочки, которую носили на шее. От хитрости и волшебных чар (afsūn) красавиц не поможет и амулет, остается использовать его бумагу для одеяния жалобщика. Здесь мы находим мотив любовной болезни и жалобщика в бумажном платье из весьма экзотического материала – из бумажки с заклинаниями, хранящейся в амулетнице.
По всей вероятности, мотив жалобы и образ жалобщика в бумажном одеянии какое-то время особо занимали ум молодого Галиба. Во всяком случае, в его ранней поэзии «бумажное одеяние» встречается еще в трех шеʻрах газелей раннего периода, не включенных в «Диван». Эти газели помещены в «Диване Арши» в разделе «Сокровищница смысла». Заметим, однако, что сам поэт впоследствии забраковал эти строки, его отбор вызывает сочувствие из-за их некоторой неуклюжести, создающей трудности для перевода. При этом анализ «забракованных» строк порой не менее интересен и полезен для понимания подходов поэта к разработке мотива.
В газели Галиба, отнесенной К. Г. Разой к «первому периоду» (до 1816 г.), встречается шеʻр, в котором словно испытываются возможности «бумаги»:
dādḳhwāh-e tapish o muhr-e ḳhamosh bar lab
kāġhaż-e surma, hei jāma tire bīmāron kā [4, с. 328].
Ходатай сердцебиения и – печать молчания на губах,
Бумага из-под сурьмы – платье больных тобою.
Все первое полустишие написано фактически на персидском языке, хотя адекватно читается на урду. В его первом полустишии соположены две изафетные конструкции, содержащие генитивные определения. «ходатай сердцебиения» и «печать молчания». Dādḳhwāh (ходатай) – составное слово, первая его часть dād – справедливость, вторая ḳhwāh – требование, просьба. Слово tapish – «биение, трепет», от глагола tapīdan «биться, пульсировать, трепетать». Однако в словаре Деххода также отмечено и значение «вспыхивание и угасание огня» [5, сл. ст. tapish]. В урду это слово значит «внутреннее горение, жар»2, и лишь в одном из старых персидско-урду словарей имеется значение tapish и как «волнение; дрожь» [6, с. 31]. В поэзии урду это слово обычно понимается как «любовный жар». Строку можно было бы перевести и как «Справедливо требующий горения / биения», но и тот и другой вариант не очень проясняют ситуацию бейта.
Впрочем, даже если любовное волнение проявляется то как биение, то как горение, ни того ни другого состояния выразить в словах лирический персонаж не может, поскольку печать на устах обрекает его на немоту.
Лексический ряд второго полустишия содержит слово jāma, «платье, одежда». Отметим, что jāma – синоним peirahan (рубаха), и ему сопутствует богатство коннотаций, присущих peirahan в обоих языках, в том числе и метафоры страдания, обмана и лечебных свойств «рубахи Йусуфа»3. В контексте шеʻра особый интерес представляет словосочетание kāġhaż-е surma «бумага из-под сурьмы, со следами сурьмы», еще один экзотический материал для платья жалобщика!
Сурьма – мельчайшим образом истолченный черный порошок, которым на Востоке подводят глаза. Как лечебное средство она применяется и при болезнях глаз. Но сурьма, подсыпанная в пищу, лишает человека голоса (таким образом профессиональные певцы порой избавлялись от своих соперников; рассказы и легенды о таких случаях до сих пор бытуют в Индии). В урду идиома «накормить сурьмой» (surma khilāna) означает «лишить голоса». В небольших индийских лавочках лекарские товары, в том числе и порошки, лавочник продавал, завернув в листок бумаги, свернутый фунтиком.
Попробуем, исходя из этих реалий, истолковать вторую строку шеʻра. В газельном прочтении «больные тобой» или «твои больные»» – это влюбленные. Этикет любви предписывает им хранить молчание о своих чувствах и терпеть несправедливость возлюбленной. Однако они испытывают беспокойство – сердцебиение, горение. И на больных – «бумажное» платье, причем из бумаги со следами сурьмы, либо той, из-за которой влюбленные лишились голоса, так как на их устах появилась печать молчания, либо лекарства от любовной болезни. Бумага же, в которую сурьма была завернута, теперь подошла для одежды жалобщика. Между тем пожаловаться значит разгласить тайну любви. Интересно, что в персидском словаре Дехходы имеется оборот kāġhaż-e surma со значением – «лекарство», подкрепленный примером из персидской поэзии [5, сл. ст. kāġhaż]. Это значение никак не вписывается во вразумительный перевод нашего полустишия: «лекарство – платье больных тобой» (?), и указанное значение можно упомянуть лишь как курьез. Тем не менее мотив «болезнь – лекарство» одно из общих мест поэзии на обоих языках. Не удивительно, что мотив лекарства тут же встречается в другом шеʻре. О парадоксальности этого «лекарства» уже было сказано: можно использовать сурьму, чтобы навредить влюбленным, заставить их молчать, но при этом бумага от сурьмы может оказаться лекарством от их страданий, ведь молчаливая жалоба иногда более действенна, чем требования справедливости! Подобные сложные построения типичны для «индийского стиля» и характерны для ранних стихов Галиба. Многочисленные примеры его увлечения поэзией «индийского стиля» приводит Хуршидул Ислам [8]4.
Похожий шеʻр встречаем в газели более позднего, третьего периода, определенного К. Г. Разой с 1817 по 1821 г.
tere bīmār pah heiñ faryādī
voh jo kāġhaż meñ davā bāndhte heiñ [4, c.335].
Больные тобой еще и жалобщики, –
Те, что лекарство заворачивают в бумагу.
В лексико-семантическом ряду шеʻра появилось ключевое слово мотива – faryādī (жалобщик). Жалобщики пытаются справиться с болезнью с помощью лекарства, купленного в лавке лекаря и по всем правилам завернутого в бумагу. При этом бумага открывает для них возможность выступить с жалобой, если сделать из нее одеяние. В обеих строках содержится упрек в адрес влюбленных. В первом полустишии на него указывает союз pah (сокращенное от par – «но, однако, тем не менее»): они влюблены в тебя, однако выступают с жалобами. Во второй строке упрек выражен иносказательно: вместо того, чтобы, в согласии с традицией, использовать бумагу для платья жалобщика, влюбленные заворачивают в нее лекарство, что свидетельствует не в их пользу. Ведь они пытаются вылечиться от любовного недуга лекарствами, а это, с одной стороны, невозможно, а с другой – предосудительно с точки зрения любовного этикета!
В одной из касыд Галиба под названием «Касыда Хейдари» (qaṣīda-e ḥeidarī) также встречается мотив жалобщика в бумажном одеянии. Эту касыду К. Г. Раза отнес к тому же, третьему, периоду творчества поэта. В ней Галиб обратился к «бумажному платью» в изящной природной зарисовке:
pahne hei peirahan-e kāġhaż-e abrī, neisañ
yeh tunukmāya hei faryādī-e josh-e īṡār
Весенний дождик облачился в одеяние из радужной бумаги,
Этот, со скудными средствами, – жалобщик, кипящий [желанием] сделать пожертвование [4, c. 307].
Дождевую завесу из разноцветных капель дождя, сверкающих в лучах весеннего солнца, поэт сопоставил с пестрой, разноцветной бумагой для обертывания книг (kāġhaż-e abrī). «Бумажное одеяние» весеннего дождя служит доказательством его «жалобы». Отметим также, что дожди в месяц нейсан в поэзии – легкие весенние дождики. Этот дождик обуреваем страстным желанием сделать подношение (josh-e īṡār), напоить землю досыта, но оно не находит отклика – он еще слишком слаб («со скудными средствами»). Страсть к самопожертвованию свойственна жанровому образу влюбленного. В этом шеʻре присутствуют основные лексические единицы, входящие в мотив: kāġhaż («бумага»), peirahan («платье / одеяние»), а также faryādī («жалобщик, проситель»). Такой лексический набор с некоторыми изменениями присутствует в шеʻре, «возглавившем» «Диван Галиба».
Наконец, еще один шеʻр, относящийся к первому периоду творчества, в котором новое назначение получает бумага, – это макта‘, завершающий шеʻр газели (1821), опять же не включенной в «Диван»:
har nāla-e asad hei maẓmūn-e dād-khvāhī
yaʿnī suḳhan ko kāġhaż iḥrām-e muddaʿā hei [4, с. 351].
Каждый стон Асада – на тему требования справедливости.
То есть для поэзии бумага – ихрам намерения.
В этом шеʻре одежда жалобщика получает новый контекст. Она трансформировалась в одеяние мекканского паломника (iḥrām), в этом можно видеть намек на то, что справедливость истец будет искать в доме Божьем. Истцом выступает «каждый стон», у поэта это – каждый стих! Стихи – на бумаге, которая и есть ее ихрам (ихрам, как бумага, всегда идеально белого цвета). Поэзия Асада (ранний псевдоним, тахаллус Мирзы) требует справедливой оценки. Положение этого стиха в конце газели (мактаʻ) часто связано с просьбой о вознаграждении поэта (ḥusn-e ṭalab), включая похвалы и награды, которых его поэзия достойна. В этом шеʻре могло отразиться недовольство Галиба своим положением – уже в молодости он стремился занять достойное место при дворе, но этому суждено было сбыться только через 30 с лишним лет! «Тема» (maẓmūn) справедливости – целый отдельный сюжет галибовой биографии5, это его спор о наследстве – он называл его «пенсия».
Итак, одеяние жалобщика оказалось задействованным во многих ситуациях – в жалобах на Творца, на судьбу, на равнодушие красавиц, на несправедливость жизненных ситуаций, на недооценку поэтического таланта. Это вытекает из рассмотренных нами контекстов мотива в связи с тематикой первого бейта. Однако без внимания осталось странное определение действий того, кто сделал весь мир жалобщиком. В первом бейте газели мы встречаем слово shoḳhī, которое мы перевели как «озорство». Насколько оно применимо к ситуации жалоб на мир и Создателя в шеʻре Галиба? В русском языке у этого слова негативные коннотации, и синонимами его являются такие слова, как дурачество, хулиганство, шалость, баловство, безобразие, бесчинство, проказа, выходка. Так ли воспринимал действия Творца наш поэт? И тут мы обращаемся к газели поэта-классика, великого предшественника Галиба, поэта XVIII в. Мира Таки Мира (1723?–1810):
koʾī ho maḥram-e shoḳhī tirā to meiñ pūchhūñ
ki bazm-e ʿeish-e jahāñ kyā samajh ke barham kī [9, с. 270].
Если был бы у Тебя наперсник в озорстве, то я бы спросил:
О чем Ты думал, разоряя пир мирских наслаждений?
В этом стихе Мир хочет задать свой дерзкий вопрос о «неадекватном» поведении Создателя не самому Ему, а тому, кто проник в тайные интенции Божественного шалуна. Первый бейт газели Галиба вступает в перекличку с этим вызовом, ведь традиция принимает мысль о том, что мирской беспорядок, страдания человека – это еще и шутка Создателя, усмешка вечности над сиюминутным бытием.
Образ жалобщика-изображения, созданный Галибом, оказался притягательным и для современных поэтов. Выдающийся пакистанский поэт Фаиз Ахмад Фаиз (1911–1984) назвал свой первый поэтический сборник Naqsh-e faryādī (в русском переводе «Печальные узоры»). Более того, Фаиз написал большую статью, в которой он дал подробное толкование первого стиха первой газели «Дивана Галиба» в традициях прогрессивистской (taraqqipasand) литературы урду6. Повторив известные версии толкования, Фаиз выражает мнение, что, несмотря на разъяснение самого Галиба по поводу старинного иранского обычая, поэт под словом naqsh все же имеет в виду не человека – создание Творца, а творение самого человека – то, что изображено на бумаге, прежде всего стихи. И поэтому жалоба обращена не к Богу, а к человеку-творцу. Истинный художник – мастер пера или кисти – с таким жаром выплескивает на бумагу боль своего сердца («боль мира», которую вобрало сердце поэта / художника), что ни изображенное им, ни сама бумага не могут вытерпеть этот жар и сетуют на причиняемые страдания. Фаиз считает, что слово shoḳhī следует понимать не как «дерзость, озорство» и т. д., а как «интенсивность / силу / энергию»).
«Главным же я считаю вопрос о причине жалобы,– пишет Фаиз.– Ответ на него можно найти во многих других шеʻрах Галиба. Вот пример на персидском:
ġhālib nabūd shīva-e man qāfiya-bandī
z̤ulmīst ki bar kilk-o–varaq mīkunam imshab [10, с. 67]:
Галиб, рифмоплетство не было моим обыкновением,
То, что сегодня ночью совершаю над пером и бумагой, это жестокость.
Поэт говорит, что его чувства обладают такой внутренней силой, накалены такой страстью, что когда попадают на перо и выливаются на бумагу, то перо, бумага и сами начертания (naqsh) на бумаге стенают от боли и страдания. Вот они-то и есть “жалобщики” (faryādī), а “жестокость” (z̤ulm) поэта – та же “дерзость” (shoḳhī)» [10, с. 66–67].
Выводы
Мы рассмотрели вкратце контексты пучка мотивов, связанных с мотивом бумажного одеяния жалобщика и образа жалобщика из зачина (матлаʻ) первой газели «Дивана Галиба». Тема жалобы на разлуку с Творцом, предписанная традицией, в шеʻре Галиба не отражена эксплицитно. Основная тема выражается в жалобе на озорство Творца. Поэзии Галиба присуща ироничность – и здесь она проявилась в полной мере, об этом свидетельствует слово «озорство» shoḳh, характеризующее креативную деятельность Создателя.
Визуальность – еще одна неотъемлемая черта поэзии Галиба. Если нельзя «увидеть» образ стиха, если он лишен зрелищности, это может служить причиной того, что строка забракована поэтом. Первый шеʻр необычайно зрелищен. Не удивительно такое внимание к этому стиху: можно сказать, что множество смыслов, порожденных мотивом жалобщика в бумажном платье, обогатили поэзию урду.
|
