• Ориенталистика
• 2018 год
• Vol 1, № 3-4

• Институт востоковедения
• интерпретация текста
• источни- коведение
• Йусуф
• классическое наследие
• письменные памятники Востока
• рукописи
• classical heritage
• Institute of Oriental Studies
• manuscripts
• source studies
• text interpretation
• written monuments of the East
• Yusuf

Введение

Ежегодная конференция под этим названием, проходившая с 31 октября по 2 ноября 2018 г. в Москве, стала частью программы юбилейной конференции «Классическое востоковедение: источнико­ведение, архивистика, археология», приуроченной к 200-летию Института востоковедения РАН. Важность этой даты для науки о Востоке предопределила и размах самого события: на нашей «малой» конференции было представлено более 40 докладов ученых из Москвы, Санкт-Петербурга, Уфы, Еревана, Тбилиси, Рима, Лондона, Кембриджа, Лейдена и Торонто. Это веское подтверждение неослабевающего инте­реса исследователей разных стран к классическому наследию Востока - памятникам письменности и изобразительного искусства, фольклору, религии и мифологии.

Как и в предыдущие годы, организатором конференции стал Отдел памятников письменности народов Востока Института востоковедения РАН. Поскольку конференция проводилась в рамках постоянного семи­нара «Текстология и источниковедение Востока» (руководитель Л. В. Горяева), она приобрела большую популярность, и число желающих принять в ней участие заметно превысило двухдневный формат конфе­ренции. Пришлось предусмотреть дополнительный день - это позволи­ло расширить не только круг приглашенных докладчиков, но и аудито­рию слушателей.

Два первых дня работы конференции прошли в уютном и вмести­тельном зале отеля «Будапешт». Завершающие сессии и подведение ито­гов состоялись непосредственно в Отделе памятников письменности народов Востока ИВ РАН (руководитель - В. Н. Настич). Круг участников и аудитория заседаний были отмечены широтой и разнообразием. За годы работы семинара и предыдущих конференций сложился коллектив единомышленников, интересующихся проблематикой и методологией изучения письменных источников, а не только вопросами сугубо страно­ведческого характера. Конференция в очередной раз показала, что иссле­дование первоисточников - магистральное направление академической ориенталистики, лучшие образцы которой снискали заслуженную славу отечественному востоковедению.

Отдельное заседание было посвящено тематической сессии «Образ Йусуфа (Иосифа Прекрасного) в литературах и искусстве Востока» (руко­водитель Н. И. Пригарина). Участники сессии представили визуальный иллюстративный материал, ранее неизвестный в науке, в частности, миниатюру, подаренную А. А. Ахматовой своему сыну Л. Н. Гумилёву, а также книжные миниатюры из британских рукописных собраний; в ряде докладов были предложены новые герменевтические подходы к трактовке классических текстов на избранную тему. Поддержку сессии оказал Фонд исследований исламской культуры им. Ибн Сины и лично его президент г-н Х. Хадави, благодаря чему появилась возможность рас­ширить круг приглашенных докладчиков. Фонд также разместил в отде­ле выставку книг издательства «Садра», вышедших в свет за последние годы в сотрудничестве с ИВ РАН и другими научными центрами изуче­ния Востока и ислама в России.

Обзор докладов и выступлений

По традиции первое заседание конференции открыл чл.-корр. РАН В. М. Алпатов (Ин-т языкознания РАН, Москва), отметивший роль клас­сического востоковедения в эпоху глобализации, ответом на которую в ряде стран Востока стало возросшее значение традиционных социаль­ных, культурных и религиозных институтов. Развитие этой темы пред­ложил Т. Атабаки (Нидерланды) в докладе «От собирания древностей к истории: вклад советских историков в историографию Востока». Важная особенность творческого подхода наших соотечественников-вос- токоведов к изучению исторического и культурного наследия этих стран, подчеркнул он, - их стремление дать всесторонний анализ перво­источников, не навязывая читателю той или иной предвзятой концеп­ции, не навешивая ярлыков.

В докладе Р. И. Амирбекян (Армения) «Общая характеристика коллек­ции иллюминированных арабографических рукописей Матенадарана» рассказывалось об истории этого прославленного фонда и о двух груп­пах восточных рукописей, переданных Матенадарану в 30-50-х гг. XX в. и легших в его основу: одна - из бывшего собрания Дивана Армянских Католикосов в Эчмиадзине, другая - из библиотеки бывшего Лаза­ревского института восточных языков в Москве. В последующие годы фонд расширялся и продолжает расти, причем хронология коллекции охватывает период с XIV до XIX в. Представленные в ее составе Кораны, его фрагменты и толкования, молитвенники, труды по философии, суфизму, математике, грамматике, медицине, астрологии, энциклопе­дии, словари, учебники, гадательные книги, талисманы, а также списки литературных и поэтических произведений наглядно демонстрируют кодикологические особенности рукописей, изготовленных в пределах региона, объединенного культурной общностью на базе исламской кон­фессии, - Ближнего Востока, Средней Азии, Османской Турции, Афганистана и Индии.

М. В. Бабкова (ИВ РАН) в докладе «Творчество Кокана Сирэна в кон­тексте превращения чань-буддизма в дзен-буддизм» рассмотрела одно из самых влиятельных направлений китайского буддизма, которое к рубежу XII-XIII вв. практически вытеснило все остальные. К этому же периоду относится всплеск активных заимствований Японией из Китая различных достижений. Исследовательница сосредоточила внимание на некоторых этапах процесса превращения китайского чань-буддизма в японский дзен-буддизм и на роли, которую сыграл в этом японский наставник Кокан Сирэн (1278-1346). Его кисти принадлежит первая в Японии буддийская хроника «Буддийские записи годов Гэнко» (元亨釈書, «Гэнко сякусё»), в которую вошли больше 400 жизнеописа­ний выдающихся японских монахов. По мнению автора доклада, внимательный взгляд на наследие Кокана Сирэна может позволить четче сформулировать, в чем именно состоял его вклад в формирование последующей японской буддийской культуры.

Свой доклад «Проблемы изучения наследия поэта-классика урду Мира Таки Мира (1723-1810)» Л. А. Васильева (ИВ РАН) посвятила твор­честву одного из крупнейших поэтов урду, заслужившего титул «падиша­ха газели»: именно в этом жанре его творческая индивидуальность нашла наиболее яркое выражение. Она отметила, что подавляющее большинство исследований о его работах принадлежит носителям языка урду. Напротив, внимание, уделенное поэту западными учеными, далеко не соответствует значимости его творчества, а в отечественном востоковедении изучение наследия Мира практически застыло на начальной стадии в минувшем веке, и продолжение его представляется весьма актуальным. По мнению докладчицы, насущной задачей исследо­вателей является восстановление основных фактов биографии Мира по имеющимся источникам, проверка их достоверности, а также выработка принципов отбора газелей Мира для анализа и подходов к их переводу с учетом особенностей языка поэта.

Преданиям о духах, традиционно почитаемых во Вьетнаме в рамках общинного культа, был посвящен доклад Е. В. Гордиенко (РГГУ) «Структура и содержание вьетнамских повествований о духах - храни­телях общин (тхантыть) на примере повествования об Иет Киеу». Объектом внимания докладчицы стал один из таких духов - участник войн сопротивления китайско-монгольским нашествиям (XIII в.) по имени Иет Киеу. Перевод и исследование текста показали, что пове­ствование об Иет Киеу имеет сложную внутреннюю структуру, отража­ющую этапы формирования данного сочинения и жанра в целом. Исследовательнице удалось выделить четыре фрагмента, объединен­ные в единый текст памятника в 1938 г. Это прежде всего наиболее древний пласт - восходящий к фольклорной традиции сюжет о вол­шебных способностях рыбака Иет Киеу. Позднее, в XV-XVII вв., происхо­дит переосмысление фольклорного персонажа как героя партизанско­го движения времен китайско-монгольских нашествий. Затем, вероят­но во времена редактирования текста в храмовой среде (XVIII-XIX вв.), в нем появляется предание о монгольской невесте Иет Киеу (дочери хана Хубилая). Наконец, в начале ХХ в. текст дополняется сведениями о праздниках в честь Иет Киеу, ритуалах и жертвоприношениях. Как подчеркнула исследовательница, тхантыть об Иет Киеу исследуется в российской науке впервые. Его анализ необходим для изучения рели­гиозных традиций Вьетнама, а также позволит расширить круг источ­ников для других вьетнамоведческих исследований.

Т. А. Денисова (ИВ РАН), представившая доклад «Имена и топонимы в судебных документах Лингги конца XIX- начала XX в.», рассказала о коллекции документов шариатского суда, хранящейся в местном музее административного центра Даик (остров Лингга, современная Индонезия) и представляющей собой собрание судебных вердиктов, касающихся разных видов торговых актов, финансовых обязательств и имущественных споров. Она отметила, что данное собрание пред­ставляет особый научный интерес, поскольку источники, свидетель­ствующие об экономической деятельности и судебно-правовой системе Малайско-Индонезийского архипелага, редко становились предметом академического исследования. Дипломатический анализ документов позволил выявить общий формуляр документов, применяемый в дело­производстве шариатского суда Лингги, классификацию имен как по этноконфессиональному признаку, так и по форме и составу имени, реконструировать социальный состав населения Лингги рубежа XIX-XX вв., в том числе этнорелигиозную принадлежность местных жителей. По наблюдению автора доклада, исследование топонимиче­ских элементов в антропонимике позволяет установить региональное происхождение людей и подтвердить наличие определенных миграци­онных явлений внутри архипелага.

Э. И. Введенская (независимый исследователь), автор доклада «Диалог рукописей в драматургии агиографии: цитирование произве­дений Рупы Госвами (драмы “Видагдха-мадхава” и “Лалита-мадхава”) в тексте “Чайтанья-чаритамриты” Кришнадаса Кавираджа Госвами», рассказала об использованном Кришнадасом приеме философ­ско-творческого диалога основополагающих рукописных источников бенгальского вишнуизма. Автор труда достигает этим нескольких целей, актуальных как для средневековой Индии, так и для современ­ных адептов бенгальского вишнуизма. Агиография Чайтаньи, пред­ставленная Кришнадасом, - один из немногих источников, знакомя­щих нас с историческим контекстом создания драм Рупы Госвами. Автор также вводит в пространство бенгальской культуры до тех пор недоступные санскритские труды по философии и религии. Как отме­тила докладчица, драматургическими вершинами агиографии стали цитаты из трудов Рупы Госвами. Они же приводятся в качестве незы­блемых опор в системе философских доказательств и одновременно служат иллюстрацией к религиозно-эмоциональной кульминации жизнеописания.

Предметом исследования Т. А. Заглубоцкой (ИВ РАН) в докладе «Из литературной жизни эпохи Каджаров: о трех поэтах города Керманшаха» стала антология (тазкире) «Хадикат аш-шуара» («Сад поэтов»), отразив­шая панораму культурной жизни Ирана эпохи Каджаров, а также главы, посвященные литературной жизни Керманшаха в последней четверти XIX в. Автор тазкире, купец Саид Ахмад Диванбиги Ширази, объездил по купеческим делам множество городов, побывал в Тегеране, Исфагане, Йезде, Фарсе, Ширазе, Нихаванде, Казвине, Куме, Бехбехане, Хорасане, Кермане, Керманшахе, Тебризе и др. Испытывая сильную тягу к наукам и поэзии, в каждом из своих многочисленных путешествий он старался знакомиться с выдающимися поэтами, учеными, суфиями, и всегда делал заметки, в которых пересказывал услышанные от них истории и стихи. В конце жизни он составил из этих заметок тазкире, в которую, в частно­сти, входят краткие жизнеописания и образцы произведений около 1440 поэтов XIX в.

Е. М. Берзон (МГУ им. М. В. Ломоносова), выступившая с докладом «Вавилонский царский список эллинистического времени как источ­ник по истории Селевкидов», прокомментировала некоторые вопросы, связанные с прочтением и интерпретацией одного из важнейших кли­нописных поздневавилонских документов - царского списка эллини­стического времени. Были рассмотрены титулатура представителей династии Селевкидов, используемая в Вавилонском списке, а также формулировки о вступлении на престол или смерти того или иного царя. По ее мнению, различие формул вступления на престол на обвер- се и реверсе царского списка обусловливалось не столько смыслом, сколько длиной строки. Что же касается констатации смерти, то упо­требление в тексте глагола sagãsu зависело не от самого факта убий­ства правителя как такового; он использовался только в тех случаях, когда царь был убит в результате некоего инцидента в ходе военной экспедиции за пределами своих владений. Также было показано, что слово aplu, выражаемое через знак A и чаще всего переводимое в «клас­сических» текстах как «сын», в селевкидское время приобретает более общее значение - «наследник», который при этом не обязательно был сыном: чаще всего это слово употребляется применительно к предста­вителям династии. Так следует переводить этот знак и в Вавилонском царском списке эллинистического времени. В целом исследуемый документ дает возможность прояснить многие вопросы хронологии и датировки правления Селевкидов, что не всегда позволяет сделать «классическая» нарративная традиция.

Доклад И. А. Зайцева (ИСАА МГУ) «К вопросу о классификации бир­манских каменных надписей» был построен на анализе источников, принадлежащих к нескольким текстуально-смысловым группам. Это дарственные надписи; инвентарные списки; надписи, отражающие вос­хваление правителя; сведения о демаркации земель; надписи, свиде­тельствующие о купле-продаже движимого и недвижимого имущества; декларации прав на участок земли. Рассмотренные источники располо­жены в районах современных городов Тэда У Ньяун У и деревни Миннанту. Классификация документов проводилась по двум главным критериям: предполагаемое время составления и информационно-со­держательный признак. Автор доклада предложил расширить уже существующую классификацию источников по информационно-содер­жательному признаку и добавить еще одну категорию документов: компилятивные надписи. По предположению исследователя, целью создания таких документов являлась демонстрация провенанса владе­ния той или иной землей и механическое соединение различных доку­ментов в рамках одного архива.

С. А. Полхов (ИВ РАН), представивший доклад «Судебные тяжбы в княжестве Такэда (по материалам “Коёгункан”)», исследовал источ­ник, причисляемый с оговорками к жанру гунки моногатари («военных повестей»), сформировавшемуся к началу XVII в. Как отметил ученый, эти материалы серьезно дополняют сведения документов дома Такэда, в которых содержится мало информации, касающейся княжеского пра­восудия в период Сэнгоку («воюющих княжеств»). Данные «Коёгункан» могут быть использованы не только для исследования судебной систе­мы в уделе Такэда, но и для воссоздания представлений самураев о справедливом суде и законе в период Сэнгоку. Докладчик подчеркнул, что в «Коёгункан» в основном рассказывается о суде даймё и мало гово­рится о судебных прерогативах местных землевладельцев. Тяжбы из-за умаления чести, описываемые в «Коёгункан», не отражены в докумен­тальных источниках дома Такэда. Однако есть основания полагать, что подобные судебные разбирательства в уделе Такэда действительно происходили.

А. В. Привезенцев (независимый исследователь) в докладе «Разведка в письменных памятниках Древнего Востока» на основе анализа таких письменных источников, как «Артхашастра» Каутильи, «Трактат о воен­ном искусстве» Сунь-цзы и «Шесть секретных учений» Тай-гуна, сделал попытку обобщить исторический опыт деятельности древних госу­дарств по организации разведки, который, по мнению автора, должен учитываться при государственном и военном строительстве в современ­ную эпоху. Как показал исследователь, в государствах Древнего Востока существовала стройная система разведывательной деятельности, про­низывавшая все структуры древнего общества, что позволяло главе государства иметь оперативную информацию обо всем, что происходило в стране и за ее пределами. Авторская классификация категорий тайных агентов показывает, что последние активно воздействовали на положе­ние дел в неприятельской стране: организовывали заговоры, убийства, провокации, диверсии, восстания; распространяли ложные слухи; рас­страивали вражеские коалиции; разжигали рознь между различными группировками знати. Для добывания разведывательных сведений под­бирались специально подготовленные лица. Докладчик подчеркнул, что в государствах Древнего Востока принципы руководства агентами были детально разработаны и применялись на практике, а к организатору разведки предъявлялись особые требования.

В сообщении О. А. Казакевич (НИВЦ МГУ; ИЯ РАН; ИЛ РГГУ) «Предчувствие любви и смерти в традиционных личных песнях запад­ных эвенков» речь шла о малоизвестном жанре устного народного твор­чества одного из народов Северной Сибири. Исследовательница расска­зала об истории первых публикаций и аудиофиксации эвенкийских песен, начало которым было положено в XX в. С тех пор был издан ряд монографий, посвященных эвенкийской песне, как традиционной, так и современной, однако текстов традиционных эвенкийских песен опу­бликовано не так уж много. Регулярно издаваемые с 1930-х гг. сборники отражают по преимуществу «новую волну» - песни, созданные под вли­янием отчасти русской, отчасти мировой традиции поп-музыки. Две песни, о которых шла речь в докладе, записанные в 1999 г. в с. Туруханск от Марии Фёдоровны Безруких (Курматовой), представляют собой ред­кое исключение. По жанру это традиционные личные песни, но не самой исполнительницы, а ее старших родственников. Первая - песня юной девушки, мечтающей о встрече с неведомым пока избранником, вторая - песня старика, предчувствующего скорую кончину. Докладчица проана­лизировала тексты этих песен, сопоставив их с песнями соседних сибир­ских народов, и рассказала о личности самой исполнительницы.

Тему песенного фольклора продолжил доклад «Рапануйский песен­ный метр: опыт описания» Е. В. Коровиной (ИЯ РАН). Она отметила, что в целом полинезийские песенные метры документированы достаточно хорошо, прежде всего - маорийский метр. Для других полинезийских традиций подобный анализ был проделан А. В. Козьминым, показавшим, что в прочих традициях песенные метры сильно отличаются по степени «расшатанности» от наиболее строгого маорийского или тонганского до значительно менее упорядоченного рапануйского. В ходе дальнейших исследований было установлено, что степень упорядоченности рапануй­ского метра весьма различается в зависимости от жанра, также суще­ственно различается и средняя длина строки. Автор доклада предпола­гает, что в ряде случаев деление на строки при публикации было сделано до некоторой степени произвольно, о чем свидетельствует сравнение текстов песен с их нотной записью. В докладе был предложен анализ подобных случаев, сделана попытка формализации описания рапануй- ской песенной традиции и описания соотношения музыки и текста с точки зрения лингвистического стиховедения.

Доклад Ф. Машхади Рафи (ННГУ им. Лобачевского) «Хлебниковское обращение к терминам и понятиям зороастрийского учения в стихотво­рении “Видите, персы, вот я иду...”» продолжил цикл работ иранской исследовательницы, посвященных русско-персидским литературным связям. В нем рассказывалось об увлечении Велимира Хлебникова древ­неиранским пророком и реформатором Заратуштрой, которого поэт считал своим духовным пра-двойником. Особый подход Заратуштры к судьбе человечества и миру, выражающий «уверенность в возможно­сти осуществления вековой мечты человечества о приходе Эры разделе­ния Добра от Зла и об окончательной победе Добра», во многом перекликался с главной мечтой всей жизни Хлебникова - «мечтой о будущем человека, о бесклассовом обществе без порабощения челове­ка человеком, о мире всеобщего равенства и свободы». Именно это ощу­щение, по мнению докладчицы, и стало основным стимулом для созда­ния стихотворения «Видите, персы, вот я иду.» (1920), одного из так называемых «иранских» стихотворений Хлебникова. Данное стихотво­рение можно рассматривать как краткое содержание изречений Заратуштры, так называемых гат, так как оно содержит основные темы всех пяти гат: гата Ахунаваирйа, гата Уштаваити, гата Спента Маинью, гата Вохухшатра, гата Вахиштоишти. Использование в нем терминов и понятий зороастрийского учения, с одной стороны, показывает кон­кретным адресатам, которыми - как явствует из названия стихотворе­ния - являются персы (иранцы), свое глубокое понимание учения Заратуштры, а с другой - служит для Хлебникова средством выражения собственных мыслей о революции.

Д. В. Микульский (ИВ РАН) в докладе «Легенды в “Кашф ал-гумма ал-джами' ли-ахбар ал-’умма”» проанализировал сочинение оманского ученого XVIII в. Сархана б. Са'ида Ибн Сархана Амбу'али, содержащее све­дения по истории мусульманской общины Омана той эпохи. Помимо этого, автор «Кашф ал-гумма ал-джами' ли-ахбар ал-’умма» (в переводе - «[Книга], рассеивающая печаль»), сторонник ибадизма (одного из направлений хариджизма), дал интересную интерпретацию всемирной истории, а также истории мусульманской общины с начала ее зарожде­ния и истории хариджитских группировок, действовавших в различных частях арабо-мусульманского мира. Ярким элементом повествования здесь являются три легенды. Все они, по мнению автора исследования, носят этиологический характер. Первая из них объясняет появление идолопоклонства и, скорее всего, имеет сугубо книжное происхождение. Вторая легенда повествует о заселении Омана арабами и судьбе первых арабских правителей этой страны, а третья, также относящаяся к ранней истории Омана, повествует о появлении в Омане последователей ислама (в этой легенде, так же как и в первой, присутствует элемент сверхъесте­ственного). По мнению докладчика, вторая и третья легенды, отмечаю­щие ключевые пункты истории Омана, восходят, скорее всего, к оманско­му фольклору, что свидетельствует об органической связи памятника как с книжной, так и с устной традициями.

Исследование И. Р. Саитбатталова и Ю. А. Саитбатталовой (БашГУ Уфа) «Толкования к одной седьмой части Корана работы башкирских богословов 1-й половины XIX в.» посвящалось нескольким сочинениям, изданным в Казани между 1859 и 1885 гг. и озаглавленным «Китаб-и шараф ма’аб Хафтийак тафсири турки тилинда» - «Книга подражания благородному - толкование к одной седьмой части Корана на тюркском языке». В современных каталогах и библиографических указателях они зачастую фигурируют под сокращенным названием «Хафтийак тафсири» («Толкование к одной седьмой части Корана»). Анализ изданий «Книги» показал, что наиболее ранним по времени написания является издание 1859 г., завершенное Бахадиршахом ибн Суйаргулом ал-Гайнави ал-Кад- жмакти в 1805 г. В 1861 г. было впервые издано толкование, принадле­жащее перу Абу-н-Насра Абд ан-Насира ал-Курсави (1776-1812). Третье издание (1885) вышло из-под пера суфийского поэта и историографа Тадж ад-Дина ибн Йалчигула (1867-1837) и было завершено около 1829 г. Эти тафсиры представляют собой «толкования на основе преда­ния», однако различаются на всех уровнях. По мнению авторов доклада, первый и третий из названных текстов обладают большими литератур­ными достоинствами и заслуживают более пристального исследова­тельского внимания.

М. М. Сахокия (Ин-т востоковедения Тб.ГУ Грузия) в докладе «Иранское риторическое наследие: Ахемениды и “Шахнаме”» поделилась опытом работы над литературным переводом древнеперсидских ахеме- нидских надписей на грузинский язык, который показал определенную степень сходства их риторической традиции и средневекового персид­ского эпоса - поэмы Фирдоуси. Она отметила художественно-идеологи­ческую общность двух различных и отдаленных во времени эпох, сход­ную систему риторических признаков, знаковых единиц; схожие пара­дигмы, образующие вертикальные ряды формул или системно повторяющихся семантических групп. Наличие семантических и лекси­ческих параллелей между ахеменидскими и сасанидскими надписями свидетельствует о культурно-идеологической общности трех эпохаль­ных звеньев, риторически отображенной в соответствующих текстах, и позволяет говорить о преемственности риторической традиции в плане диахронии, передающей культурные и духовные ценности от эпохи к эпохе (даже при наличии определенного временн0го разрыва).

А. Кейдан (Ун-т Сапиенца, Италия), представивший доклад «Устная передача или рукописная традиция? Текстология грамматики Панини», отметил в нем актуальность, полноту и чистоту формального подхода, присущую Панини (ок. 400 до н. э.), но подчеркнул, что текстология само­го «Восьмикнижья» (как переводится название Astãdhyãyi) еще ждет своего исследователя. Широко распространено мнение о том, что статус этого текста, сравнимый со статусом Вед, позволил пронести его сквозь века фактически без изменений, причем в исключительно устной пере­даче (и даже, по мнению некоторых ученых, благодаря таковой). Доклад был посвящен обоснованию правомерности текстологического исследо­вания грамматики Панини. Исходная предпосылка заключается в том, что текст такого уровня сложности был написан неестественным язы­ком (так, некоторые металингвистические символы состоят из цепочек сегментов алфавита, которые не только противоречат принципам санскритских сандхи, но зачастую являются фактически непроизноси­мыми уже с артикуляторной точки зрения). Исследователь привел при­меры известных интерполяций, а также наиболее убедительные из гипотез о постепенном формировании текста грамматики.

Д. М. Тимохин (ИВ РАН), выступивший с сообщением «Сочинение Киракоса Гандзакеци “История” как предмет историографической дис­куссии: происхождение и современное состояние», рассказал о пробле­ме языка написания оригинала отдельных памятников по истории Южного Кавказа в Средние века, а также этнического происхождения их авторов. Речь шла, в частности, о трудах Моисея Каланкатуйского, Мхитара Гоша, Киракоса Гандзакеци и др. Узловыми моментами оказа­лось этническое происхождение автора, а также язык первоначального текста источника - армянский или албанский. Именно вокруг двух этих ключевых моментов выстраивается стратегия полемики между совре­менными историческими школами Армении и Азербайджана. Автор доклада отметил, что упомянутые исторические источники - лишь небольшая составляющая более значимой исторической дискуссии: присутствовал ли албанский этнос, религия и государственность на Южном Кавказе в Средние века или же он был полностью арменизиро- ван, а то и вовсе перестал существовать. Отмечая важность понимания сути этой полемики для отечественных кавказоведов, вынужденных вольно или невольно принимать ту или иную сторону в данном вопро­се, исследователь на примере сочинения Киракоса Гандзакеци поста­рался обозначить некоторые «болевые точки» данной дискуссии, мак­симально объективно рассмотреть доводы обеих сторон и выделить некоторые сложные вопросы, на которые, на его взгляд, до сих пор не дано вразумительного ответа.

Доклад М. В. Торопыгиной (ИВ РАН) «Средневековый японский гомункул в рассказе “О том, как Сайгё сделал человека в горах Коя”» был посвящен одному из произведений в составе сборника, создание которого долгое время приписывалось знаменитому поэту, буддийско­му монаху Сайгё (1118-1190). Как отмечает исследовательница, эта гипотеза сейчас отвергнута, составитель остается неизвестным, време­нем создания произведения считается вторая половина XIII - первая половина XIV в. Сайгё превратился в легендарного героя почти сразу после смерти, и уже в середине XIII в. появилось произведение под названием “Сайгё моногатари эмаки”, объединившее основные леген­ды о нем. Автор доклада обратился к рассказу о том, как Сайгё удалось сделать существо, похожее на человека. В нем рассматривается ряд вопросов: почему возникает желание создать человека; наличие души как признак человека; что делать с получившимся неудачным суще­ством, у которого нет души, но облик человеческий, можно ли его про­сто разломать, или это равносильно убийству; овладение секретами магии; отказ героя от дальнейших попыток создать человека; сон как пространство общения с потусторонними силами.

Е. В. Тюлина (ИВ РАН) сообщение «Дхарма и Царь дхармы (Яма) в древнем и средневековом вариантах “Сказания о Савитри”» посвятила сочинению, не имеющему прямого отношения к основному повествова­нию «Махабхараты» и вставленного в него по типу так называемых обрамленных повестей. В «Матсья-пуране», средневековом эпическом памятнике, среди других пересказов древних эпосов «Махабхараты» и «Рамаяны» есть и пересказ «Сказания о Савитри», что дает возмож­ность сравнить оба варианта и проследить динамику развития текста. Как показала докладчица, центральное место в обоих вариантах занима­ет диалог героини сказания Савитри и царя мертвых Ямы - своего рода словесный поединок, в котором победителем остается Савитри. Яма считался царем над царями и высшим знатоком дхармы (одним из его имен было Царь дхармы). Не случайно дхарме посвящен их диалог, и именно знанием дхармы Савитри побеждает царя мертвых. По наблю­дению исследовательницы, древний и средневековый варианты сказа­ния основаны на совершенно непохожих представлениях о дхарме. Кроме того, Савитри одолевает Яму с помощью своего красноречия, при этом каждый вариант сказания демонстрирует собственное представле­ние о слове, его сакральной силе. Это проявляется и в изобразительных средствах исследуемых текстов, в эпитетах и описаниях героев.

Взглядам одного из виднейших иранских мыслителей XX в. был посвящен доклад Ю. Е. Фёдоровой (ИФ РАН) «Соотношение веры и зна­ния: философский анализ Муртазы Мутаххари (1920-1979)». Этот мыс­литель, крупный идеолог и сподвижник лидера исламской революции 1978-1979 гг. аятоллы Хомейни, руководствовался принципом главен­ствующей роли религии в иранском обществе и рассматривал ислам как религию, опорой которой служит разум. Основное внимание в докладе было сосредоточено на анализе проблемы веры (иман) и зна­ния ('илм), предложенном Мутаххари. Вера и знание у него не противо­поставлены дихотомически, но представляют собой два взаимодопол­няющих понятия и осмысливаются как соотношение категорий «внеш­нее - внутреннее» (даруни - бируни). Мутаххари полагал, что утверждение единства веры и знания может быть достигнуто в рамках так называемого монотеистического мировоззрения (джаханбини-и тавхиди). Знание трактовалось им как необходимое условие религиоз­ной веры (иман-и мазхаби), понимаемой как важнейшее «конституиру­ющее» начало в человеке, иранском обществе и исламском государстве. Обращаясь к проблематике веры и знания, получившей развитие в разработанной им концепции монотеистического мировоззрения, Мутаххари преследовал важную цель - обосновать принцип тавхид, утвердить единство и единственность Бога и тем самым заложить основы идеологии исламской республики.

М. В. Фролова (ИСАА МГУ) в докладе «Яванские реалии XVII в. в “Роро Мендут” Аипа Росиди» рассмотрела проблему трансформации образов и мотивов популярного фольклорного текста о любви Роро Мендут и Проночитро в литературной обработке индонезийского писателя сере­дины XX в. Как отметила исследовательница, первая письменная фикса­ция этого яванского фольклорного текста датируется 1820 г. и представ­лена печатными изданиями 1873 и 1888 гг., а также сценарием для теа­тра ваянг оранг (1898). В 1920 г. «Роро Мендут» публикуетсяиздательством «Балэй Пустака», в 1930-х гг. переводится на нидерландский и индоне­зийский языки. На основе устного предания и опубликованных текстов в 1960 г. сунданец Аип Росиди создает свой авторский перевод-перело­жение. Роман снабжен глоссарием, так как его лексика частично стилизо­вана под яванскую старину, при этом текст доступен пониманию совре­менного читателя. Аип Росиди сохраняет многие реалии времени дей­ствия, эпохи правления Султана Агунга, репрезентативной для понимания синкретической яванской культуры, уже познавшей ислам, но сохранившей доисламский уклад жизни и обычаи. Красочные сцены петушиных боев, азартных игр, шумных попоек и пиров, придворных танцев, описания традиционной одежды, представлений оркестра гаме- лан и театра теней ваянг, воссоздают в слове неповторимую атмосферу яванского мира XVII в.

В сообщении А. Г. Хайрутдинова (Ин-т истории им. Ш. Марджани АН Республики Татарстан) «Проект независимого перевода образов Корана на русский язык и его особенности» речь шла об инициативе, начало которой было положено в 2009 г. под руководством А. Р. Бахтиярова. «Независимый перевод образов» подразумевал методологический под­ход, согласно которому образы Корана раскрываются посредством само­го Корана. Он потребовал критического осмысления существующих переводов и тафсиров, что, по мнению участников проекта, повысило объективность перевода. Помимо прочего, данный методологический подход реализован в особой форме представления материала. На левой стороне каждого альбомного разворота расположена таблица, содержа­щая: 1) арабский текст Корана; 2) транслитерацию арабских слов кирил­лицей, 3) дословный перевод (подстрочник) каждого слова. На правой стороне разворота располагается наиболее близкий к смысловому содер­жанию оригинала перевод образов соответствующего коранического фрагмента. В 2013 г. была издана первая часть перевода, включающая первые 19 сур Корана, что составляет около половины от его общего объема [1]. В 2017 г. в Интернете была размещена последняя редакция перевода 2013 г. [2] В настоящее время работа над переводом образов Корана близится к завершению.

Н.А. Чеснокова (РГГУ, НИУ ВШЭ), выступившая с докладом «”Пэктусанский большой ствол” (Пэкту тэган) в корейских историко-ге­ографических сочинениях XVII-XVIII вв.» [3], посвятила его изучению идеи единства гор Корейского полуострова, впервые появившейся в ука­занный период. Суть ее заключалась в том, что все горные гряды Корейского полуострова представали связанными с горой Пэктусан - самой большой из всех гор полуострова. Идея Пэкту тэган впервые получила отражение в произведении «Описание избранных деревень» (Тхэнниджи, 1751 г.) опального ученого Ли Джунхвана (1690-1756?) и вскоре приобрела популярность и была «доработана» в труде «Описание гор» (Сангёнпхё), приписываемом придворному географу Син Гёнджуну (1712-1781). Как отметила автор доклада, идея о единстве гор повлияла на восприятие всего полуострова как единого организма. В начале XX в., перед японской колонизацией, она была развенчана японскими геогра­фами; но корейцы так и не отказались от нее, и вплоть до настоящего времени Пэкту тэган является одним из символов объединенной Кореи. В докладе были рассмотрены как сама концепция и ее доказательная база, так и вопрос о роли Пэкту тэган в формировании нового культур­ного пространства в Дальневосточном регионе в XVII-XVIII вв. в условиях подъема корейского самосознания и отказа от навязываемой извне куль­туры цинского Китая. Источниками для написания статьи послужили географические труды XVII-XVIII вв., корейские королевские летописи, а также корейские географические карты.

М. Симидчиева (Йоркский ун-т, Торонто, Канада) в докладе «Зороастрийская мифология и иранский модернизм в “Слепой сове” Садега Хедаята» рассмотрела элементы зороастрийского мировидения в творчестве иранского писателя Садека (Садега) Хедаята (1903-1951) и их литературную трансформацию в его модернистском романе «Слепая сова» (опубл. в 1936/37 г.). Исследовательница отметила присущую этому роману двойственность мира, с его протагонистами и множеством их «двойников» или «духов семьи», в ее соотнесении с традиционным дуализмом иранского мифологического мировоззрения, и высказала предположение о значимости таких заимствований для Хедаята.

В докладе «“Известия о Китае и об Индии” и не только: Малайско- Индонезийский регион в арабском источнике IX-X вв.» А. А. Янковская (МАЭ РАН) проанализировала один из ранних арабских текстов, упоми­нающих острова Малайского архипелага и Малаккский полуостров. Это сочинение, состоящее из двух частей - анонимного текста, датируемого серединой IX в., и текста X в. автора Абу Зейда ас-Сирафи, - содержит разнообразные сведения о восточных берегах Индийского океана. Среди них - не только свидетельства об Индии и Китае, но и описания портов и островов, расположенных вдоль морских путей через Юго-Восточную Азию. Наряду с китайскими династийными хрониками книга входит в число наиболее ранних источников по истории и исторической геогра­фии Малайско-Индонезийского региона, причем обе части сочинения содержат сведения о западной части малайского мира - Суматре, Яве и Малаккском полуострове. В первой части описаны маршруты ближне­восточных кораблей через Бенгальский залив, Малаккский и, возможно, Зондский проливы, тогда как в тексте Абу Зейда рассказывается о походе Шайлендров на Камбоджу, вероятно, восходящем к концу VIII в. В докла­де были рассмотрены эти свидетельства, а также упоминаемые в них топонимы, применявшиеся средневековыми арабскими географами и путешественниками к островам Малайского архипелага и побережью Малаккского полуострова.

С. А. Качан (независимый исследователь), выступивший с докладом «Образ Антиноя: синтез греко-римских и египетских религиозных пред­ставлений», рассказал о культе, установленном в Египте (в основном в Фиваиде) в середине II в. по приказу императора Адриана в честь его фаворита - Антиноя. Теология и образ «нового» бога были зафиксирова­ны в иероглифических текстах обелиска Барберини. На основе изучения данного памятника докладчик показал, какие черты образа Осириса- Антиноя позволяли сопоставить его с императором, какие возможные эллинистические влияния оказали воздействие на теологию «нового» бога. Исследователь предложил также новое прочтение некоторых частей текста обелиска Барберини.

Доклад «Существовала ли “исфаганская школа”?» представил Я. Эшотс (Ин-т исмаилитских исследований, Великобритания). Он отметил, что этот термин введен в научный оборот в 1950-х гг. Анри Корбеном, подразумевавшим под ним философско-гностическое дви­жение, опекаемое Шахом Аббасом I и процветавшее в эпоху его правле­ния (1588-1629). По мнению Корбена, ключевые фигуры этой школы - Мир Дамад (ум. в 1631 г. или 1632 г.) и Мулла Садра (ум. в 1640 г.) - ока­зали решающее влияние на последующее интеллектуальное развитие Ирана. Бытовало мнение, что Мулла Садра был самым выдающимся учеником Мира Дамада, учение которого он развил и усовершенство­вал. Однако на самом деле Садра отверг все ключевые положения уче­ния Дамада, в частности учение о метавременн0м создании (ал-худус ад-дахри) и положение о сотворенности «чтойности» (мадж'улиййат ал-махийа). В свою очередь, ключевые элементы доктрины Садры (уче­ние о субстанциальном движении и положение об аналогичной града­ции бытия) были недвусмысленно отвергнуты Дамадом. Таким обра­зом, подчеркнул исследователь, Садра, бывший некогда учеником Дамада, не входил в его ближний круг: учитель и ученик не разделяли ключевые философские убеждения друг друга.

Секция «Образ Йусуфа (Иосифа Прекрасного) в литературах и искусстве Востока»

Об одном из самых малоизученных и загадочных экспонатов санкт-петербургского Музея-квартиры Л. Н. Гумилёва рассказали ее сотрудник А. В. Бондарев и Н. И. Пригарина (ИВ РАН). Речь идет о так называемой «Персидской миниатюре», впервые упоминаемой в одном из писем А. А. Ахматовой сыну: «Мне подарили персидскую миниатюру XVI века невообразимой красы. Вокруг нее стихотворная надпись, кажется, позднейшая. Призванный для этого специалист прочел и пере­вел ее». Как бы случайно брошенные А. Ахматовой слова о миниатюре были на самом деле глубоко продуманным символическим жестом: дата написания письма- 3 апреля 1956 г., сообщение о персидской миниатюре иносказательно говорило сыну о семидесятилетней годов­щине со дня рождения отца, Н. С. Гумилёва. Напрямую сыну, отбываю­щему наказание в системе ГУЛАГа, об этом писать было невозможно: любое упоминание имени Николая Гумилёва, расстрелянного по обви­нению в контрреволюционном заговоре против советской власти, имело бы самые негативные последствия и для опальной А. Ахматовой, и для Л. Гумилёва, осужденного на лагерный срок «за принадлежность к антисоветской группе, террористические намерения и антисовет­скую агитацию».

После освобождения в мае 1956 г. и возвращения Л. Гумилёва из лаге­ря Ахматова подарила ему эту миниатюру. В надписях, обрамляющих ком­позицию, содержатся 24 поэтических фрагмента. В них наиболее часто встречаются строки из главы 7 поэмы Джами «Йусуф и Зулайха». Последовательное прочтение 24 фрагментов дает связный текст, вступаю­щий во взаимодействие с сюжетом миниатюры - это рассказ о любви, исполненной страданий. Опора на текст Джами позволяет предположить, что в композиции миниатюры отражена коллизия объяснения Зулайхи в любви к Йусуфу.

Докладчики сообщили и другие подробности, касающиеся дара А. А. Ахматовой. По имеющимся сведениям, для перевода текста был «призван» А. Н. Болдырев. Возникает гипотетическая связь дарения миниатюры А. Ахматовой Л. Гумилёву с ее знакомством с содержанием стихотворного обрамления. Письмо Ахматовой с рассказом о миниатюре уже дышит тайной материнской любви к своему сыну, обреченному на тяжелые испытания в лагере, и напоминанием об отце, имя которого было под запретом. Можно высказать предположение, что подарок сыну несет объяснение в любви и описание страданий матери, душа которой «дошла до крайности» в своей печали, а «речам не осталось места».

Ф. Абдуллаева-Мелвилл (Кембриджский ун-т, Великобритания) гово­рила об интерпретации современными художниками тем и мотивов, популярных в классической персидской литературе. Основное внимание она сосредоточила на сюжетах (как литературных, так и изобразитель­ных), связанных с различными версиями коранической легенды о Йусуфе (Иосифе) и Зулайхе (жене Потифара), наряду с их доисламскими иран­скими эквивалентами - такими как Сиявуш и Судаба в «Шахнаме» Фирдоуси; эллинистическая Федра; библейская жена Потифара и неко­торые другие. Среди упомянутых ею художников были Фарах Оссули, Сиамак Филизаде и Хамид Хемаятян.

Тему продолжил доклад Ч. Мелвилла (Кембриджский ун-т, Великобритания) «Йусуф и Зулайха: “бродячие” образы», в котором были рассмотрены миниатюры, изображающие один сюжет из преда­ния о Йусуфе и Зулайхе в различных рукописях XV-XVI вв. Они иллю­стрируют эпизод, когда брошенный братьями в колодец Йусуф был обнаружен купцами из проходившего мимо каравана, которые опусти­ли в колодец ведро и достали оттуда мальчика. Как правило, иллюстра­ции отражают либо сцену пребывания Йусуфа в колодце, когда его охраняет Джабраил, либо момент, когда он появляется из колодца с огненным ореолом над головой. Обычно они связаны с текстом, и их число примерно одинаково. Сходный мотив из истории Бижана и Маниже можно обнаружить в иллюстрациях к «Шахнаме». Однако иконография Бижана в колодце отличается от иконографии Йусуфа, равно как и соотношение иллюстраций: как правило, изображается его нахождение в колодце, а его появление из колодца - гораздо реже. Как отметил докладчик, дальнейшее исследование должно показать хроно­логические и иконографические связи между этими иллюстрациями, а также зависимость изображения от вербального контекста разных произведений, таких как «Истории пророков», а также хроники Хафиза Абру, Мирхонда и Хондемира (XV - начало XVI в.).

Н. Ю. Чалисова (ИВКА НИУ ВШЭ), представившая доклад «“Пропавший Йусуф”: о формуле yusuf-i gumgasta в персидской газели», отметила, что история Йусуфа, изложенная в Коране и дополненная в тафсирах и рас­сказах о пророках, принадлежит к числу продуктивных коранических ресурсов персидской поэзии. В больших поэмах главным был смысл этой истории в целом, а ее сюжет в процессе нарративизации постепенно усложнялся и обрастал деталями; в лирике, особенно в газели, по мере поэтизации отдельных элементов сюжета формировался «йусуфовский» кластер конвенционального языка. Такие выражения, как «рубашка Йусуфа», «колодец Йусуфа», «аромат Йусуфа», «глаза Йа'куба» и т. д., по мере накопления контекстов употребления на протяжении веков семан­тически обогащались и трансформировались. Как отметила автор докла­да, исследование характера семантических дериваций и смыслового наполнения подобных формул - одна из задач герменевтики персидской газели. Обратившись к выражению yusuf-i gumgasta («пропавший Йусуф»), она отметила, что его ввел в поэтический обиход Амир Хусрав Дихлави (1253-1325), а в газелях Хаджу-йи Кирмани (1280-1352) оно употребляется многократно и приобретает завершенность поэтической формулы, обозначающей «сгусток смысла». Шамс ад-Дин Мухаммад Хафиз (1325-1389), состоявший с Хаджу в поэтической переписке, использовал эту формулу Хаджу в знаменитой газели «Пропавший Йусуф вернется в Кан'ан, не печалься.». Этот бейт, вошедший в пословицу, которой утешают всех разлученных с любимыми, вызвал множество раз­норечивых комментариев из-за расхождения с коранической историей, в которой Йусуф не возвращается на родину. В завершение доклада исследовательница предложила свой вариант возможной трактовки данного бейта в интертексте газелей Хаджу.

В докладе Л. Г Лахути (ИВ РАН) «Рассказы о Йусуфе в поэмах-масна- ви 'Аттара» было показано, как в суфийских поэмах-маснави Фарид ад-Дина 'Аттара (XII-XIII вв.) использованы возможности, которыми наделила персидскую поэзию история прекрасного и праведного Йусуфа. Ею рассматриваются метафоры, сравнения и аллюзии, намекающие на некоторые узловые элементы рассказов о Йусуфе, контексты, в которые они встроены, и то, как они используются персонажами поэм 'Аттара в качестве аргумента для оправдания собственной позиции или опровер­жения позиции собеседника. Также докладчица проследила, как сюжеты, связанные с Йусуфом, в том числе заимствованные из «Историй проро­ков» (встреча Йусуфа и Йа'куба, встреча Йусуфа с братьями, развитие коранического рассказа о Йусуфе и Зулайхе и др.), служат для 'Аттара средством выражения идей, которым посвящены соответствующие главы его поэм.

О превращении библейской и коранической истории Иосифа (Йусуфа) в «вечный сюжет» говорилось в докладе М. Л. Рейснер (ИСАа МГУ) «История Йусуфа: как складывался романический нарратив». Она отметила, что эта история прошла несколько этапов. В изначальной версии предания были заложены богатые возможности для литератур­ных переработок, построения увлекательного сюжета. В иудейской традиции поначалу основным источником расширения повествова­тельного горизонта выступали комментарии Агады, популярного тол­кования нарративных частей Библии. Именно в ее рамках в рассказе об Иосифе появляются признаки логически выстроенного повествования, а история начинает обрастать элементами чудесного, ставшими в последующих версиях постоянным атрибутом изложения. В Коран, таким образом, вошло известное сказание, прошедшее первую стадию литературной обработки. Следующая ступень беллетризации уже в мусульманской экзегетике, в частности в популярных сочинениях, объединенных общим названием «Истории пророков», продолжила стратегию первого этапа. Развитие нарративной техники проявилось не только во включении в рассказ разъяснений логики событий и пове­дения персонажей, но и в добавлении новых эпизодов, повествующих о чудесах, а также в появлении чисто романических персонажей (напри­мер, няньки - наперсницы главной героини), введении диалогов. На этом фундаменте и слагаются поэмы, развивающие как перечислен­ные, так и иные способы построения романического нарратива, под­черкнула исследовательница.

Заключение

В завершение этого обзора следует упомянуть о сложившейся в последние два года практике публикации материалов конференций и семинаров, организуемых Отделом памятников письменности народов Востока Института востоковедения РАН, издательским отделом инсти­тута. К моменту открытия конференции 2018 г. вышли из печати тезисы докладов ее участников [2], а также очередной тематический выпуск «Трудов Института востоковедения РАН» - «Письменные памятники Востока: проблемы перевода и интерпретации. Том II» [3], где были опу­бликованы избранные доклады из числа прочитанных на конференциях и семинарах 2017-2018 гг.

1. Bakhtiyarov A. R. (ed.) The Holy Qur’an Translation of ideas. Translated from Arabic with interlinear translation, transliteration and commentaries. Vol. 1. Moscow: Veche; 2013. (In Russ.)
2. Goriaeva L. V., Nastich V. N. (eds) 8th International Meeting “The Written Heritage of the East: their translations and interpretations. Papers presented on occasion of the 200th Anniversary of the Institute of Oriental Studies of the Russian Academy 31 October – 2 November 2018. Moscow Institute of Oriental Studies, Russian Academy of Sciences; 2018. (In Russ.)
3. Goriaeva L. V., Nastich V. N. (eds) Institute of Oriental Studies. Collection of Papers. Issue 2: The Written Heritage of the East: their translations and interpretations. Selected papers. Moscow: Institute of Oriental Studies, Russian Academy of Sciences; 2017. (In Russ.)